— Браво! — крикнул Спервер.

Потом он обернулся ко мне.

— Фриц, — сказал он, — мы уже выпили за здоровье графа и графини Одиль. Ты должен также выпить.

Мне пришлось два раза выпить кубок под устремленными на меня взглядами всех присутствовавших. Тут и я, в свою очередь, стал серьезным и все предметы казались мне светлыми; из мрака выделялись какие-то фигуры и подходили, чтобы поближе посмотреть на меня; тут были и старые, и молодые, и красивые, и некрасивые; но все казались мне добрыми, радушными и нежными. Однако, мои глаза притягивали с конца залы более молодых и мы обменивались долгими взглядами, полными сочувствия.

Спервер продолжал смеяться и напевать что-то. Вдруг он положил руку на горб карлика.

— Молчать! — сказал он. — Вот заговорит Кнапвурст, наш архивариус… Видите, вот этот горб — это эхо старинного замка Нидек.

Маленький горбун вместо того, чтобы рассердиться на такой комплимент, с нежностью взглянул на Спервера и сказал:

— А ты, Спервер, один из тех старых рейтаров, историю которых я рассказывал вам… Да, у тебя руки, усы и сердце старинного рейтара! Если бы открылось окно и один из них протянул бы руку во мраке, что сказал бы ты?

— Я пожал бы ему руку и сказал: «Товарищ, садись с нами. Вино так же хорошо и девушки так же красивы, как и во времена Гюга».

И Спервер показал на блестящую молодежь, смеявшуюся вокруг стола.

Очень хороши были девушки в Нидеке: одни из них краснели от радости, другие медленно подымали белокурые ресницы, скрывавшие взгляд лазурных глаз — и я удивлялся, что до сих пор не замечал этих белых роз, распустившихся на башенках старого замка.

— Молчать! — во второй раз крикнул Спервер. — Наш друг Кнапвурст повторит легенду, которую только что рассказывал нам.

— Почему не другую? — сказал горбун.

— Эта мне нравится.

— Я знаю получше.

— Кнапвурст! — сказал Спервер, с важным видом подымая палец. — У меня есть основание послушать ту же самую; сократи ее, если хочешь. Она говорит очень многое. А ты, Фриц, слушай.

Карлик, полупьяный, положил оба локтя на стол и, подперши щеки кулаками, вытаращил глаза и закричал пронзительным голосом:

— Ну, так вот! Бернард Гертцог рассказывает, что бургграф Гюг, прозванный Волком, до восьмидесяти двух лет не расставался со своими доспехами, хотя к этому времени он уже еле дышал.

Перед смертью он призвал своего капеллана, Отто Бурлака, своего старшего сына Гюга, своего второго сына Бартольда и свою дочь Берту Рыжую, жену одного саксонского вождя, Блудерика, и сказал им:

— Ваша мать Волчица дала мне свои когти… Ее кровь смешалась с моей… Она будет возрождаться в вас от века до века и плакать в снегах Шварцвальда. Одни будут говорить: «Это плачет холодный ветер!» Другие: «Это сова…» Но это будет ваша кровь, моя, кровь Волчицы, которая заставила меня задушить Гедвигу, мою первую жену перед Богом и Святою Церковью… Да, она умерла от моей руки… Да будет проклята Волчица, потому что грехи отцов, — как сказано в Писании — взыщутся с детей, пока не свершится правосудие.

И старый Гюг умер.

И с того времени ветер плачет, сова кричит, а путешественники, бродящие ночью, не знают, что это плачет кровь Волчицы… которая возрождается, говорит Гертцог, и будет возрождаться из века в век до тех пор, пока первая жена Гюга, Гедвига, не появится под видом ангела в Нидеке, чтобы утешить и простить.

Спервер встал, снял одну из ламп и спросил ключи от библиотеки у пораженного Кнапвурста.

Он сделал мне знак идти за ним.

Мы поспешно прошли по большой, мрачной галерее, потом по фехтовальной зале и вскоре зала, где хранились архивы, показалась в конце громадного коридора.

Шум умолк; замок казался пустынным.

По временам я поворачивал голову и видел, как наши две тени, продолжаясь до бесконечности, скользили, словно призраки, по высоким стенам и извивались в причудливых судорогах.

Я был взволнован. Мне было страшно.

Спервер быстро открыл старую дубовую дверь и, высоко подняв факел, с всклокоченными волосами, бледным лицом, первым вошел в залу. Подойдя к портрету Гедвиги, сходство которой с молодой графиней поразило меня, когда я в первый раз был в библиотеке, он остановился и сказал с торжественным видом:

— Вот та, которая должна была вернуться, чтобы утешить и простить!.. И она вернулась!.. В настоящую минуту она внизу, у старика. Смотри, Фриц, узнаешь ты ее?.. Это Одиль.

Потом он повернулся к портрету второй жены Гюга:

— А это — Гульдина-Волчица, — сказал он. — В продолжение тысячи лет она плакала в ущельях Шварцвальда; она причина смерти моего бедного Лиэверле; но с этого времени графы Нидек могут спокойно спать, потому что правосудие совершилось и добрый ангел семьи вернулся!

Примечания

Перевод выполнен по первоизданию: Arrest memorable de la Cour de parlement de Doel, donné à l'encontre de Gilles Garnier, Lyonnois, pour avoir en forme de loup garou dévoré plusieurs enfans, & commis autres crimes: enrichy d’aucuns points recuellis de divers autheurspour esclarir la matière de telle transformation (Lyon, 1574).

Дело Жиля Гарнье — один из самых известных французских процессов над вервольфами. В письме, вошедшем в указанное выше издание, ученый священник Даниэль д’Оже (?-1595) утверждал, что Гарнье (которого он именует «ликофилом») был не в состоянии прокормить семью. В отчаянии он бродил по лесам и пустошам, где «встретил призрака в образе человеческой фигуры, каковой пообещал ему всевозможные чудеса, в том числе научить его обращаться по желанию в волка, льва или леопарда; но, поскольку волк — зверь более распространенный, чем остальные названные животные, он предпочел обращаться в волка, что он и делал, получив для этой цели мазь».

Перевод выполнен по первоизданию: A True Discourse. Declaring the Damnable Life and Death of One Stubbe Peeter, a Most Wicked Sorcerer (London, 1590, экземпляр Британской библиотеки).

Редчайший лондонский памфлет 1590 г. — перевод с утраченного немецкого оригинала, сохранившийся всего в двух экземплярах — был впервые «открыт» Монтегю Саммерсом (1880–1948) и перепечатан в его книге The Werewolf (1933). Лондонское издание надолго стало главным англоязычным источником сведений о вервольфах и существенно повлияло на представления о них в эпоху позднего Ренессанса.

О самом Петере Штуббе (также Stumpp, Stube, Stiibbe, Stumpf и т. д.) известно немногое. Считается, что он был состоятельным вдовым фермером из деревни Эппрат близ Бедбурга; на момент казни ему было, видимо, не менее 45 лет.

Процесс Штуббе стал первым германским судилищем над оборотнем-вервольфом; памфлеты о нем, напечатанные в Германии, Дании, Голландии и Англии, разошлись по всей Европе. Лондонский памфлет является наиболее подробным современным отчетом об этом деле — настолько необычном, что некоторые исследователи высказывали даже сомнения в исторической достоверности процесса, тем более что судебные документы были утрачены. Однако о Штуббе упоминают современники (дневник кельнского пастора Г. Вайсберга и отчет голландского хроникера А. ван Бушела). Еще в конце XVII в. в сочинении «Диалоги и беседы о ликантропии или о людях в обличи волков» (Франкфурт, 1680) Т. Лауденс, при описании случая Штуббе, ссылался на «судебную книгу» Бедбурга.

Как считает исследователь В. де Блекур, в рассказах о деле Штуббе отразились «истории, распространявшиеся из восточной Франции, в особенности Франш-Конте». Вполне очевидно в памфлете и влияние традиционных поверий, касающихся магов и некромантов, вступающих в пакт с дьяволом, в особенности Иоганна Фауста (суммировавшая эти легенды «История о докторе Фаусте» И. Шписа вышла в свет всего за два года до процесса, в 1587 г.). Таков, к примеру, срок, отведенный на дьявольские проделки Штуббе — 25 лет (у Фауста — 24 года).